Скоморошество
смех и плач
медвежий культ

 

Прочитана 17 сентября 1997 г.

Одно из загадочных явлений древней русской культуры — скоморохи. Исcледователи расходятся в предположениях о том, откуда они появились. Пришли ли они вместе с христианской культурой из Византии? Или они были потомками скомаров — хищного народа, образующего ветвь уральской чуди, появившегося на Дунае вместе с гуннами и аварами? Или это влияние западных шпильманов? Или восточное (точнее, арабское) — влияние? Или это эхо древнейших языческих культов славян? Точно ответить на все эти вопросы невозможно. Но уже одна широта предположений свидетельствует о том, что чистого и явного заимствования не было; если что и было, то было взаимовлияние на почве общих культурных процессов, происходивших в разных землях.
Другой неразрешимый вопрос — когда возникло скоморошество? С самого начала летописания они присутствуют в летописных текстах. «Бог дал попа, а чёрт скомороха» — гласит народная мудрость, и эта негативная, с точки зрения христианского сознания, оценка заставляет предположить, что с самого начала христианизации на Руси у священнослужителей был весьма своеобразный противник. Скоморохи замечены на заре средневековья. Они — люди иной нормы, носители культурного предания, чуждого, заповедного и вместе близкого по уровню и духовному кругозору народу. Возможно, скоморошество появилось тогда, когда стало разрушаться таинство ритуального смеха, существовавшее при язычестве.
Христианизация не была мгновенным процессом, и церковь достаточно длительное время вынуждена была, по крайней мере, терпеть и по возможности использовать старые привычные формы (например, праздников) для своих целей. Ритуальный смех и плач не умерли, а разошлись, оказались отданы в руки разных жрецов — служителей церкви и "весёлых людей". И объективно они дополняли друг друга и были необходимы в сознании человека того времени — вот почему, несмотря на кажущиеся регулярные и строгие запреты церкви, скоморошество просуществовало вплоть до конца средневековья и умерло только с секуляризацией культуры.
Существовала особого рода двумирность, без учёта которой ни культурное сознание средневековья, ни культура Возрождения не могут быть правильно поняты. Унаследованные от глубокой древности верования и христианская религия, находясь между собой одновременно и в постоянном взаимодействии, в антагонизме образуют специфическое единство, которое можно было бы называть «народным христианством». И в народном сознании средневекового русского человека скоморохи как бы конкурируют с попами. Они оказываются носителями иного, мифологического мировоззрения. Их боятся и почитают так же, как боятся и почитают священников, — они тоже связаны с иным миром, они «отмеченные». Другое дело, что под влиянием церкви этот иной мир всё больше и больше отождествляется с миром дьявольским.
Но все эти миры прочно связаны между собой. И не случайно неофициальная смеховая культура оказывается привязанной к официальной религиозной духовной культуре. Показательно, что языческая по происхождению масленица, связанная с днём весеннего солнцеворота, стала подвижной, то есть зависимой от пасхи. В XI-XII веках началось стихийное установление некоего паритета между двумя системами. Русские люди прочно держались за свои прадедовские обычаи и стремились соблюдать их и после принятия новой веры, недоверяя колдовскому могуществу новых христианских жрецов. Это очень явно сказалось в событиях 1060-1070 гг., когда во время засухи и голода произошёл открытый возврат к язычеству. В Новгороде весь город перешёл на сторону языческого волхва. В Киеве в 1071 году появился волхв, напоминавший о языческом пантеоне 980 года: «Явила ми ся пять бог [очевидно — Перун, Мокошь, Стрибог, Дажьбог, Хорс] глаголюще сице: поведай людьм, яко на пятое лето Дънепру потещи въспять...» Волхвы усилились и в Ростовской земле. Киевский престол при поддержке народных масс занимает полоцкий князь Всеслав Брячиславич, считавшийся чародеем и вошедший в былины под именем Волхва Всеславича.
Возврат к язычеству вызвал репрессии и церковные поучения, вроде известного «Слова о ведре и казнях божьих», вошедшем в состав «Повести временных лет», в котором автор говорит как бы от имени разгневанного и угрожающего людям бога — люди отвернулись от него, не просят у него ни дождя в засуху, ни избавления при болезнях, вообще не хотят ходить по путям его и он обещает, что впредь и молитвы их слушать не будет. И автор прибавляет от себя: «Се бо не поганьскы ли живём?.. Но сими (полуязычниками) диявол льстить пребавляя (переманивая) ны от бога: трубами и скомрахы и гусльми и русалиями. Видим бо игрища утолочена и людии мъножество на них, яко упихати начнуть друг друга, позоры деюще от беса замышленнаго дела. А цъеркъви стоять; егда же бываеть год молитвы мало их обретаеться в цьркъви. Да сего ради казни приемлем от бога вьсякыя...»
Русальские заклинательные обряды и пляски были начальной стадией языческого празднества, завершавшегося ритуальным пиром с мясной пищей. Так как многие языческие празднества совпадали или соседствовали с православными, то внешние приличия были почти соблюдены — пир устраивался, например, не по случаю праздника рожаниц, а по причине дня рождества Богородицы, но продолжался и на второй день как «беззаконная вторая трапеза». Или — язычники праздновали Купалу, а церковь в этот день отмечала рождество Иоанна Крестителя — в итоге получился «Иван-Купала».
Церковь выступала не только против игрищ и пиров вообще, но и против ритуальной еды. Как можно было бороться против этого? Во время митрополита Георгия (1069-1073) — в пору как раз возрождения язычества — был удлинён петровский пост, на который теперь всегда приходилась купальская неделя и чаще всего — ярилин день.
Для русских блюстителей древних обычаев (доживших, в конце концов, до XX века — рождественский окорок, «васильевский» поросёнок и т.д.) эти запреты были грубым вторжением в быт, нарушением привычных устоев жизни. Создалась конфликтая ситуация, затрагивающая интересы не только простого народа, но и княжеско-боярских верхов, считавших пиры князя с дружиной естественной формой общения.
Пиры в праздничные дни, сопровождаемые музыкой, проводились в домах горожан («... скомороха... и гудця и свирця не уведи у дом свой глума ради — поганьско бо то есть»), и в монастырях, и, разумеется, в княжеских дворцах. Вопрос о языческих традициях в княжеско-боярской среде (!) в середине и во второй половине XII века стоял серьёзно. В это время возрождается языческая символика и в прикладном искусстве и в украшении соборов, ведутся ожесточённые споры с церковниками «о мясоедении». Автор «Слова о полку Игореве» смело пренебрегает сентенциями в церковном духе и непринуждённо насыщает свою поэму языческой романтикой, воскрешая не только Дажьбога и Стрибога, но и архаичного Дива. А рождественские окорока и новогодние поросята (ритуальная пища древних язычников) так и остались в нашем быту.
Христианская доктрина требовала искоренения смехового начала. Проблески чувственной радости предосудительны: «Христос никогда не смеялся» (Иоанн Златоуст). «Сетование лучше смеха, потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья» (Екклезиаст). «И при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль» (Притч.). Апостолы и отцы церкви обличали легкомысленное празднословие и веселье «смрадной плоти», поощряя благостную «святую скорбь» как сверхземную реальность. Смех должен умолкнуть у входа в храм, ибо препятствует необходимому для христианина самосозерцанию. Раннехристианские апологеты клеймили зрелищные искусства, рассчитанные на возбуждение страстей, активную, даже буйную реакцию зрителей. «Смех и увеселения растлевают душу монаха страшными страстями, и не только юношей, но и старцев. Смех уничтожает блаженство, которое даётся скорбью сердца. Смех ни к чему не пригоден, бесполезен и разрушает моральные устои. Смех делает душу беспокойной и грешной. Смех лишает душу упования на бога, предаёт забвению смерть и страдания» (сирийский богослов IV века Ефрем Сирин).
Однако монашеско-аскетическое учение никогда по-настоящему не приводилось в жизнь, так как противоречило природе человека, вызывало противодействие на всех уровнях общества. Но церковь всегда с этим пыталась бороться.
В древнерусском рукописном сборнике свирельники («свирцы») названы “волхвами бесовыми”, “слугами антихристовыми”.
«Москолудство вам, братие, не лепо имети»; «Не пристали вам, братья, шутовство и бесовские игрища», — писал в первой половине XI века новгородский епископ Лука Жидята.
«Смеха бегай лихаго; скомороха: и гудця и свирця не уведи у дом свой глума ради; поганьско бо то есть, а не крестьянско; да любяй та глумленья поган есть» («Поучение зарубского черноризца Георгия», XIII в.).
«Яко труба сбирает всё, молитва же творима сбирает ангеле божие, тако же сопели и гусли сбирают около себе бестыдныя бесы; держа и всласть сопельника чтеть тёмного беса» (Житие св. Нифонта по рукописи XIII века). «Но этими и иными способами вводит в обман дьявол, всякими хитростями отвращая нас от бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями» (1068 год. Повесть временных лет).
«Не подобает крестьяномъ игръ бесовьскиих играти, еже есть плясанье, гуденье, песни мирьскыия и жертвы идольския, еже моляться огневе под овином, и Вилам, и Мокоше, и Симу, и Рьеглу, и Перуну, и Роду и Рожанице, и всемъ тем, иже суть темъ подобни» (Слово некоего христолюбца, ревнителя правой веры, создано, вероятно, в XIII - начале XIV вв.).
«Да отлучен будет обавник: чародей, скомрах, узолник» (послание анонимного епископа).
«И сказал один из бесов, тот, что назывался Христом: «Возьмите сопели, и бубны, и гусли и играйте, а Исакий вам спляшет». И грянули они в сопели, и в гусли, и в бубны, и начали им забавляться. И, измучив его, оставили его еле живого, и ушли, надругавшись над ним». Так в Киево-Печерском патерике (начало XI в.) описано видение блаженного постника и затворника Исакия, где само имя главного беса намекает на пародирование божественного порядка. Выходцы из преисподней устраивают в келье скоморошью потеху. Толпы нечистых искушали музыкой и другого аскета — Феодосия Печерского. «Когда же садился он, как говорили, то тут же слышал в пещере шум от топота бесчисленных бесов, как будто одни из них ехали на колесницах, другие били в бубны, иные дудели в сопели» (Житие Феодосия. 80-е гг. XI в.). По Москве ходили слухи о бесах, скоморошничавших над телом Лжедмитрия: «И как лежащу ему на поле, и многие люди слышаху в полунощное время, даже до куроглашения, над окоянным его телом велие плясание и бубны и свирели и протчая бесовская игралища: радуютца бо его пришествия сам сатана».
С домрами и гудками черти посещали ночью протопопа Аввакума: «Прискочаша множество бесов, и един сел с домрою в углу на месте, где до тово просвира лежала. И прочие начаша играти в домры и гутки. А я слушаю у них. Зело мне груско» (письмо к Маремьяне Феодоровне). В русском областном словаре слово “игрец” означало истерический припадок, кликушество, а вместе с тем дьявола.
Ходили слухи, что под видом “прелестников”-скоморохов странствовали представители бесовского племени, поучая «позорам, смехотворству, кощунству». Прозорливые монахи-духовидцы видели, как духи тьмы незримо избивали христиан железными палицами, отгоняя их от храма божьего к «сатанинским учениям» — игрищам. В одном из эпизодов Жития св. Нифонта (известно на Руси уже в первой четверти XIII века) блаженный, наделённый даром видеть духов «чувственными очами», встретил сопельника («человек скача с сопельми»), за которым шло множество танцевавших и певших людей. Святой заметил, что все они опутаны “ужем единым” — верёвкой, которую тащит чёрный бес Лазион. И сами слуги князя зла скакали в толпе, но, кроме Нифонта, этого никто не разглядел. Вестники антихриста играют на русалиях — играх скоморошеских, утверждал Нифонт: «Умысли сатана, како отвритати людей от церкви и, собрав беси, преобрази в человеки, и идяще в сборе велици упестрене в град, ови бияху в бубны, друзии в козици и в сопели сопяху, инии же, возложьше на я скураты, деяху на глумление человеком... и нарекоша игры те русалия».
В восточнославянских сказках чёрт охотно покупает у музыкантов скрипку, чтобы научиться на ней играть; в других вариантах вместо своей души человек отдает «душу» скрипки или сам получает гусли-самогуды или чародейную дудку от дьявола.
«Плясцы, и свирельцы, и гусленицы, и смычницы, и смехотворцы, и глумословцы отъидут в плач неутешный» (слово Палладия Мниха «О втором пришествии Христове»).
«Скоморохи и их дело, плясание и сопели, песни бесовские всегда любя..., вси вкупе будут во аде, а зде прокляты» (Домострой).
Церковь настаивала на безусловной греховности скоморохов. А народ видел их другими глазами. В новгородской былине «Вавило и скоморохи» (XVI век?) скоморохи названы “святыми людьми”.
В Самарском крае записана народная легенда о Вавиле-скоморохе, который, не оставляя своего ремесла, ведёт подвижнический образ жизни: спит на ложе, унизанном гвоздями, вся его пища — «лишь сухая крома да пустая вода». Перед кончиной ему являются ангел и голубь. Ангел возвещает: «Тебя бог наградил, Вавило-скоморох. Ты будешь, Вавило-скоморох, голубиный бог».
Древнерусскому искусству известен и мотив явления Богородицы блаженному скомороху, как свидетельство его святости. Фреска над выходом из Успенской церкви в с. Мелетово под Псковом (1465) изображает скомороха Анта — он герой нравоучительной повести о скоморохе, который в своих песнях богохульствовал, понося пречистую Богоматерь. За что и был наказан — у него отсохли руки и ноги. Он чистосердечно раскаялся, был прощён и стал воспевать Богородицу. И на фреске Ант предстаёт в образе божественного певца, его скоморошьи качества затушеваны.
След скоморохов явно прослеживается в былинах — и богатырь Добрыня Никитич, и боярин Ставр Годинович, и богатый купец Соловей Будимирович, и профессионал Садко...
Н.Лесков в рассказе «Скоморох Панфолон» использовал мотив святости ремесла скомороха. Герой его всю жизнь помогал утешать тех, кому было плохо. И в финале он предстаёт как истинный святой, возносящийся к небесам: «И сквозь опущенные веки Ермий видит, что скоморох не только сияет, но воздымается вверх всё выше и выше, — взлетает от земли на воздух и несётся прямо к пылающей алой заре».
Народная культура была бесписьменной, потому церковных свидетельств против скоморошества сохранилось, конечно, неисчислимо больше, но именно приятие и любовь к скоморохам позволили прожить им так долго, несмотря на активное сопротивление церкви. Впрочем, сам факт обличений вовсе не означает, что скоморошество находилось вне православной культуры (хотя и явно вне православных идеалов).
На Руси на год приходилось 140 праздничных дней и 200 дней постных. То есть почти каждый день был наполнен неким дополнительным смыслом. Праздники сопровождались игрищами. И наиболее заметными фигурами здесь были скоморохи, выполнявшие роль организаторов, зачинателей и вдохновителей праздничного веселья.
Скоморох — это «обычно значит шут, но на самом деле это те шуты-забавники, которые в роли калик перехожих или странствующих рыцарей творили и хранили такие культурные ценности, как поэзию, это колдовство речи для первобытного человечества, и пророчество, и исторические предания о родословии космических явлений, племенных тотемов в представлении первобытного человечества, впоследствии богов и героев, что позднее легло в основу различных религиозных учений. Эти же “скоморохи” уже странствующие рыцари, занимающиеся цеховой торговлею или дружинно разбоем, т.е. военными делами. И нашему термину “скоморох” присущи все намеченные значения, в числе их особенно ярко значение поэта, этого колдуна, чародея речи и учителя общественности, пророка, обращавшегося в шута там, где строй жизни переставал терпеть прямую правду» (Н.Я.Марр).
На западе трагическое и комическое начала, смех и плач, небо и преисподняя сложно переплетались (примером тому — чистилище, которого нет в православной религии) и в официальной и в народной культуре, а на Руси они разведены полностью: Бог дал попа, а чёрт — скомороха.
Логика вещей приводит нас к теме обряда и антиобряда. Поп владеет церковнославянским красноречием, скоморошья же сфера — просторечный язык, а также ритуальное сквернословие... (Ролан Быков). Задача православного попа — побуждать пасомых к слезам, потому что слёзы и покаяние необходимы для спасения души. Скоморох заботится о телесном благополучии, о плодовитости человеческого племени и плодородии земли. Если смех — жизнедеятель, то «сильное» побуждение к смеху не более чем естественно.
Правда, такое историческое разведение и порождает иллюзии, будто скоморохам были присущи исключительно функции веселья, а они владели всеми жанрами — современные исследователи называют их синкретическими (скорее, универсальными) актёрами. Может быть, феномен скоморошества заключён именно в этом — в объединении трагика и комика в одном лице, существующее внутри смеховой культуры. И как явление скоморошество уходит вместе со средневековьем, а не вследствие гонения властей.
Один путь расчёта с народной средневековой трактовкой смеха и со скоморохами как его «иереями» состоял в уничтожении скоморошества. Другой путь — идеологическая реабилитация смеха, введение его как равноправного элемента в светскую культуру. Это путь Петра I, для которого звон шутовских бубенчиков почти вовсе заглушает колокольный звон. Но это уже — песни иного времени.
Скоморохи умели всё: они были и певцами, и танцорами («не учи плясать, я и сам скоморох»), владели дрессурой, игрой на инструментах, акробатикой и т.д. Позднее происходит некоторая специализация скоморохов и ватага представляет собой уже труппу, в которой существует и иерархия (разделение власти) и разделение труда. Скоморошество в конце XVI века как явление умерло, но некоторые из «специальностей» прожили ещё очень и очень долго.
Например, вожаки медведей просуществовали до начала ХХ века — правда и предысторию они имеют более давнюю, чем само скоморошество.

Медвежий культ — один из древнейших культов. За его глубокую древность говорит то, что он прочно укоренился не только у охотничьих народов, но даже и у народов, давно ставших земледельческими. У славян до сих пор название зверя осталось только в древней табуированной, иносказательной форме: “мед-ведь” — «мёд ведающий», а исконная запретная форма была, видимо, близка к -бер-, так как зимнее жилище медведя повсеместно в России называется берлогой, то есть «логовом бера».
Палеолитические захоронения медвежьих лап, олицетворявших в сознании первобытного охотника столь нужную ему силу и крепость, были одним из первых приобщений человека к сфере магии и заклинаний. «Медвежьи пещеры», известные едва ли не по всему миру, находятся на границе магии и искусства. Быть может поэтому отголоски культа отрубленных медвежьих лап известны нам на протяжении многих тысяч лет — от неолита до XIX века. В окрестностях Новгорода в неолитических слоях часто встречались «пальцевые кости медвежьей лапы, зарытые в одну яму с костями человека». Ещё во II тыс. до н.э. в Поволжье находили просверленные медвежьи зубы (т.е. амулеты), ожерелья из зубов, кремневые поделки в форме медвежьего клыка, в могильниках вместе с костями человека встречались и кости медведя.
Позднее во владимирских курганах были найдены изображения медвежьей лапы из глины.
Вся территория, отмеченная присутствием в захоронениях медвежьих костей и когтей и т.д., особенно Новгородская земля и Ростово-Ярославское Поволжье, изобилует медвежьими топонимическими названиями типа р. Медведица, урочище Медвежий Угол и т.п. Гербы Новгорода и Ярославля содержат в себе изображение медведя.
Общеизвестна сказка о медведе, у которого мужик отрубил лапу и отдал её жене. Медведь на деревянной ноге пришёл к избе и начал петь под окном:

Скрипи, нога,
Скрипи, липовая!
И вода-то спит,
И земля-то спит,
И по сёлам спят,
По деревням спят.

Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою шёрстку прядёт,
Моё мясо варит,
Мою кожу сушит.

Медведь входит в избу и съедает старика со старухой.
По сути эта сказка весьма архаична, в ней, по всей вероятности, пропущены какие-то звенья, осталось одно: лесной хозяин карает людей, использующих его отрубленную лапу в утилитарных целях — варят мясо, прядут шерсть, сушат кожу.
Славяне издавна почитали медведя, усматривая в облике и повадках его следы человеческой природы (звериный двойник человека). Возможно, у восточных славян он был звериной ипостасью скотьего бога Велеса. Его лапы или когти как “скотий бог” вешались во дворах для оберега скота. Своими чарами он мог принести пользу или, наоборот, вред. Вождение медведя — первоначально не развлечение, а магический заклинательный акт. Зверя обводили вокруг скотного двора, он участвовал в ритуальной пахоте. Медведя приводили во двор и в дом, его когтем лечили коров, проводя им по спине больной скотины, голова медведя, зарытая во дворе, способствовала увеличению поголовья скота. Если в деревне или в хате завелась нечистая сила, появление медведя её сразу уничтожало. У белорусов был обычай приглашать в подобных случаях медвежатника с медведем; последнего вели сначала в почётный угол хаты, под образа, угощали его щедро мёдом, сыром, маслом и прочим, потом медвежатник приказывал медведю поклониться по очереди всем домашним и вёл его по всем закоулкам и хлевам. Думали, что после такого похода никакое колдовство дому не повредит... Помогал медведь и при лечении больных: медведя заставляли переступить через больного или наступить на него, веря в целительную силу зверя. Произнося заговоры, клочьями медвежьей шерсти окуривали дом и стойла для скота. На Руси существовал запрет есть «медведину». И ещё в XII веке обсуждался вопрос — может ли священник носить шубу из медвежьего меха? У народов, имеющих культ медведя, съедение им человека означало бесспорную греховность этого человека. Согласно легенде о божественном происхождении медведя, бог, спуская его на землю, позволил ему уничтожать стада только плохих людей и самих их медведь мог убивать.
Именно медведь пожрал повешенные на дубе трупы ярославских волхвов после разгрома языческого восстания в Поволжье — «и тако погыбнуста наущеньем бесовьскым» (1071 г.)
В религии первобытных охотников с её тотемизмом и «оборотнической логикой» господствовала вера в родство человека и зверя вплоть до отождествления. В период производящего хозяйства звери и птицы стали атрибутами — спутниками антропоморфных богов. Как показывает этнографический материал, в консервативной крестьянской среде временное превращение животных входило в комплекс реликтовых земледельческих верований (покровительство высших существ — носителей животворной силы).
В христианской традиции медведь стал, конечно же, представителем демонической силы.
В Кормчей 1282 года содержание и кормление медведей упомянуто в числе языческих обычаев. «Бесы обретенную прелесть медвежье плясание» обличал приверженец строгих аскетических правил Максим Грек: “скверные” скоморохи, «обретше бо окоании медведь, дивий зверь, и многым временем и споспешьством бесовьским научивше и стояща плясати к сурне и трубе и тимпану и плясанию рук, с душогубными песньми обходят всяку страну и сёла, играюще предверию безумных игрелюбцев всячьскым кличом, въздвигше зверя к плясанию... Тогда же, тогда ино ест видети умно благоговейну и богобоязниву не точию самого сатану пляшуща играюща с зверем и веселящася о погыбели прельщающихся верных». В «Стоглаве» (1551) нечестивцы, которые “поганским обычаем” «к волхвам и ко обавникам ходят», приравнены к тем, кто «кормяще и храняще медведи», водят их «на глумление и на прельщение простейших человек». Неистовый протопоп Аввакум не вытерпел богомерзкого зрелища: «Прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, — одного ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. И за сие меня Василей Петровичъ Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много... велел меня бросить в Волгу». Другой видный первоучитель раскола Иван Неронов принял в Нижнем Новгороде «многи раны от скомрахов, бесовских слуг»: «Бе же в граде том научением диавольским множество скомрахов, иже хождаху по стогнам града с бубны и с домрами и с медведьми. Иоанн же непрестанно запрещаша им, да останутся таковаго злаго обычая и смехотворных игралищ, яже не суть угодна богу, и сокрушаше их бубны и домры. Они же, гнева нань и ярости исполняющеся, бияху божия иерея» (Житие Ивана Неронова). Непримиримое отношение русского духовенства к медвежьим потехам отражено в «Домострое», в челобитных духовных лиц и царских запретительных грамотах XVII века.
Связь медвежьей потехи с аграрной магией отчётлива в позднем скоморошестве и славянской праздничной обрядности, где зверя часто заменял ряженый в медвежью шкуру, вывороченный тулуп или гороховую солому. По народным поверьям медведь даровал дому крестьянина изобилие; его появление способствовало размножению людей и скота. В святочной медвежьей игре на Южном Урале поводырь, входя в дом, говорил:

Дорогой хозяин, принимай гостей
Со всех сёл и со всех волостей.
Мы будем петь, плясать, веселиться,
А за это тебе будет счастье валиться:
Курица выведет двадцать цыплят,
Свинья принесёт двенадцать поросят,
Овца — два ягненка, корова — телёнка,
А жена каждый год родит по ребёнку...
Вот первый гость — медведник идёт,
Медведник идёт, медведей ведёт...

В рукописном Румянцевском сборнике XVIII века описано примечательное гадание: «И чреваты жёны медведю хлеб дают из руки, да рыкнет — девица будет, а молчит — отрок будет». Встреча с медведем — покровителем судеб — сулила беременной благополучные роды.
Реликтом обрядовых действ были совместные спектакли медведя и козы, дожившие до начала XX века. Ряжение на святки козой и медведем связано с брачной и земледельческой символикой, с пожеланиями благополучия владельцу усадьбы.
Не случайно к медведю, в отличие от всех остальных представителей животного мира, обращались чаще всего по имени-отчеству. Это связано не только с уважением, но и с верой в то, что медведь обладает «вещим знанием»: не видя — ведает, не слыша — знает, потому и табуировано его имя и нельзя о нём и за глаза говорить плохо, а лучше — вообще про него не говорить. Он мстителен, злопамятен и не терпит насмешек. Да и повадки и облик у него человеческие — если ободрать с него шкуру, он точно как человек, к тому же он не ест мертвечину и падаль, а в случае опасности встаёт на задние лапы. Народные легенды вообще связывают его проихождение с превращённым человеком, наказанным так богом за непочтительное отношение к страннику или нищему.
Медвежий промысел долго был занятием традиционным в землях Великого Новгорода. В 1572 году Иван Грозный подорвал эту традицию. «А в те поры в Новгороде, да и по всем городам и волостям, на государя брали весёлых людей да и медведи описывали на государя... До того же месяца 21, в пятох, поехал из Новгорода на подводах, к Москве, Суботай со скоморохами, и медведей повезли с собою на подводах к Москве...» (Вторая Новгородская летопись). Хранителем и продолжателем традиций оставалось Верхнее Поволжье. Особенно славился медведями Сергачский уезд Нижегородской губернии. В 1887 году в одном только селе Андреевка насчитывалось около 150 учёных медведей, в самом Сергаче их было почти 90, в отдельных татарских и русских сёлах — от 50 до 100 выученных животных.
Медвежат для дрессировки брали маленьких, воспитывали их вместе со своими детьми, выкармливали молоком. В старину бывали случаи, когда медвежонка, рождённого в неволе, в отсутствие матери кормила грудью хозяйка. Среди медвежат встречались и талантливые и бездарные.
В местечке Сморгоны, в Белоруссии, был организован целый зверинец, в котором пойманные в окрестных лесах медведи проходили «курс обучения». «Сморгонская академия» представляла собой «особое каменное строение», в котором каменный пол второго этажа накаливался громадною печью из нижнего этажа. Другой вариант — железные клетки с медным дном, которые опускались в глубокую яму на половину её глубины. Огонь — на задних ногах — звуки бубна — ежедневно в течение месяца-двух.
После обучения у медведя подпиливали когти и зубы, продевали через нос и губы кольца, особо «дурашливым» выкалывали глаза. Сморгонские медведи поставлялись в основном на Запад, на севере работали поволжские медведи. Они зачастую были хуже выдрессированы, но им и не нужно было показывать чудеса дрессуры — это был не цирк, а скорее медвежий театр, в котором всё действие было построено на общении двух персонажей — медведя и поводыря. Причём медведь играл роль человека.
Отношения человека и медведя тоже были зачастую очень человеческими. Художники Чернецовы писали о своём путешествии по Волге в 1838 году: «...понятливые из медвежат приобретают нужные познания в полгода, а не так смышлённые — в год и даже в два... Весною отправляются в странствия по России вёрст за тысячу и далее; таковые вояжи продолжаются иногда более года... Послушные и смышлёные живут у хозяев лет по десяти... Медведи с хожалыми (которые их водят) свыкаются и имеют к ним привязанность... Случилось нам самим видеть роздых их в жаркий день; все трое — хожалый, медведь и коза — отдыхали, мы удивились доверенности первого к обитателю дремучих лесов, который спал рядом, обняв лапой своего спящего хозяина».
Древний промысел прекратился в 70-х годах прошлого столетия по правительственному распоряжению, состоявшемуся после ходатайства общества покровительства животных, так как медведи во время обучения и при даваемых с ними представлениях подвергались истязаниям. Революция отменила все царские указы и промысел неожиданно возродился. И до 30-х годов можно было на улицах городов встретить медведя с поводырём.