Фра Беато Анжелико брал кусочек неба, и растирал его на палитре в голубую краску; брал кусочек солнца, и растирал его в золото; кисть макал в зарю — красную краску; в лунное море — серебро.

 Марьям — по-иудейски, по галилейскому же говору Мирьям.

 Римское иго тяготело над Израилем, и ждал он Мессию-Освободителя, как ещё никогда; а Мирьям ждала его, как никто в Израиле.
 Родом из Назарета, но в раннем детстве лишившаяся отца и матери, она была взята в Иерусалим на воспитание родственницей своей, Елисаветой, женою священника Захарии. Были они бездетны и оба уже в летах преклонных; потому и взяли к себе в дом сироту. Тихо росла у них, под сенью храма, белая голубка Мирьям. Пряха, ткачиха и злато-швея искусная, всем рукодельям научила её Елисавета. Целыми днями, сидя под окном, то шепча молитвы, то напевая псалмы, готовила Мирьям драгоценную для храма завесу, с двумя Серафимами.
 Был же тогда в Иерусалиме человек Симеон, мужчина праведный и богобоязненный, чающий утешения Израилева. И было ему Духом предсказано, что он не умрёт, доколе не увидит Мессию. Там же была и Анна пророчица, дочь Фануилова, достигшая глубокой старости, вдова, не отходившая от храма и постом и молитвой служившая Богу день и ночь.
 Часто бывая в доме Елисаветы и Захарии, вели они с ними беседы об утешении Израиля. Тихо жужжало веретено. Жужжали старческие шёпоты.
 — Очи узрят спасение Твое, Господи, которое Ты уготовал пред лицом всех народов, Свет к просвещению язычников и славу народа Твоего, Израиля! — начинал Симеон.
 — Явит Господь силу мышцы Своей, низложит сильных с престолов и вознесёт смиренных, алчущих насытит, а богатых отпустит ни с чем; просветит сидящих во тьме и тени смертной! — продолжала Анна.
 — Господи, царствуй над нами один, — повторяли все четверо. — Скоро, во дни нашей жизни, да приидет Мессия!
 «Скоро! Скоро! Скоро!» — повторяла и Мирьям шёпотом.
 Так тихо росла она до пятнадцатого года, когда обручилась плотнику Иосифу из царского рода Давидова, и вернулась в Назарет.

 Белый, с плоскою крышей домик плотника Иосифа — только что Мирьям обручилась ему, — белел на самом верху горы, выше всех других домов, последний, точно в самом небе, да остро-круглый чернел кипарис, один рядом с белой стеной, на голубом небе, тоже последний, выше всех, какединственный друг на земле. Узкая-узкая, крутая улочка-лесенка в сто пятьдесят ступеней, неровных и скользких, так что ногу можно было сломать, вела от единственного источника, в нижней части города, к домику Иосифа.
 Дважды в день, утром и вечером, ходила Мирьям за водой вниз, и так была сильна, что, когда подымалась, то на последней верхней ступени смуглая грудь её дышала почти ровно; и так ловка, что рукою не поддержанный, полный воды кувшин не шелохнул на голове её, покрытой домотканым, козьей шерсти, синим платком; и так смела, что ночью, на горе одна, искала в колючем терновнике пропавшей овцы, не боясь ни волков, ни молодых пастухов идумейских, ни даже римского воина, развратника, разбойника, всех назаретских девушек страшилища; а всё оружие — только острый сук в руке, да молитва в сердце.

 Много у Мирьям было завистниц. Девушки назаретские, приходя с кувшинами к источнику или к водопойной колоде, с овцами и козами, только о ней и болтали.
 — Этаких глазищ и даром бы я не взяла — точно окна в обгорелом доме. Престрашные, как у бесноватой!
 — А ты что думала? Этим летом, как пасла овец на Фаворе, взобралась ночью на самую верхушку горы, да что-то увидела такое, что пала на землю, как мёртвая; утром нашли пастухи. Бес-то в неё тогда и вошёл, и глаза с тех пор такие стали...
 Заговорили о женихах, ею отвергнутых; заспорили так, что чуть не подрались; не могли согласиться, может быть, потому, что не знали, был ли у неё жених.
 — Иосиф-то, плотник, ей на что, старый вдовец, бедный, да ещё с детьми, вот чего я в толк не возьму! — сказала одна, когда надоели наконец женихи.
 — Очень просто, на что. Царского рода, Давидова, — он, а она — левитского, Ааронова: сын родится — будет Мессия, Царь-Священник, по Асмонейскому пророчеству. Матерью-то Мессии всякой быть хочется!
 Вдруг все притихли. Она сама подходила к ним с кувшином на голове. Подошла, оглянула всех молча и улыбнулась так, что всем вдруг стало стыдно и страшно; все опустили перед нею глаза.

 Правы были девушки в одном: Мирьям ждала Мессию.


 После того дня, как девушки болтали о ней у городского источника, — ночью поздно, стоя на плоской кровле белого домика, молилась Мирьям, смотрела в звёздное небо, тёмной земли под собою не видела, точно в небе летела, окружённая звёздами.
 Вдруг, как бы кто-то, стоявший у неё за спиной, позвал её тихим голосом: «Мирьям! Мирьям!» Вздрогнула, оглянулась — никого. Только с полуночи, где в тёмном свете звёзд белела седая глава снежного Ермона, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, потянуло вдруг холодком как бы нездешнего ужаса.
 «Сказал Господь Господу моему... из чрева прежде Денницы, подобно рождение Твое» (Пс. 110), — вспомнила Мирьям слышанное в раннем детстве. «Что это значит?» — всё думала и часто хотела спросить об этом иерусалимских пророков, но не смела, только одна всё думала, и сердце в ней билось.
 И теперь задумалась, закрыла глаза, уснула. Вдруг опять: «Мирьям! Мирьям!» Вздрогнула, вскочила, оглянулась — никого.
 Было утро. Она удивилась: только уснула в глубокую ночь, и вот уже светло. Ровно как море лежал внизу туман по всей земле от края до края, такой густой, что не видно было за ним великой равнины Иезрееля, — ни дальних гор Галилеи, ни близких холмов Назарета, ни даже ближайших назаретских домиков. Будто было только два неба — облачно-белое внизу и прозрачно-светлое вверху, где сверкала, как подвешенный на нитке огромный алмаз, белая-белая, чудная, страшная звезда, Денница.
 «Будет из Чрева Земли, прежде Денницы, подобно росе-туману, рождение Твое», — вдруг поняла она. Глядя на звезду, видела, что приближается к ней, сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей, как пущенная из лука стрела.
 Мирьям пала на колени, закрыла лицо руками, как давеча, когда позвал её кто-то. Позвал и теперь. Она увидела, что Ангел стоит перед нею; лицо его, как молния, и ризы белы, как снег.

 И молнийный меч прошёл ей душу и тело, и пала, как мёртвая.


 Очень удивился Иосиф, когда на восходе солнца услышал, что овцы и козы жалобно блеют в запертом хлеву, просясь на пастбище: как же Мирьям забыла их выпустить? Кликнул её, постучав в тонкую глиняную стенку клети, где спала она отдельно от него, ибо Иосиф, будучи праведен, свято хранил девство обручённой ему пред Господом.
 Мирьям не откликалась, и дверь в клеть была отперта. Увидев, что там её нет, Иосиф начал кликать и искать по всему дому. Наконец, взойдя на кровлю, увидел, что она лежит, бездыханная. Пал рядом с ней и сказал: «Господи, и мою душу возьми!» — потому что любил её очень. Но, вглядевшись, увидел, что она жива. А когда наконец очнулась, лицо её сияло, как солнце: Солнце уже было в ней.

 Цвели виноградники, когда Ангел явился Мирьям; спелые же гроздья повисли на лозах, когда Иосиф увидел, что она имеет во чреве.

 Встав же Иосиф от сна, пошёл к Мирьям и поклонился ей в ноги:

 И спрашивала его Мирьям: «Где должно родиться Мессии?» Иосиф же сказал ей в ответ:

 И сказала Мирьям: «Когда наступит мне время родить, пойдём в Вифлеем, да будет речённое Господом».


 Через три месяца пал на горы снег, зажглись огни Освящения во храме Иерусалимском, и наступило Мирьям время родить, и пошла она в Вифлеем.
 Труден был зимний путь через горы. Тающий на солнце снег лежал в долинах, и стояли лужи на дороге. Ехала Мирьям на осле, а Иосиф шёл рядом. Иногда неосторожно ступая копытом в лужи, ослик забрызгивал грязью одежду Мирьям. Очень устала она, но отдохнуть не хотела, спешила, зная, что скоро наступит ей час родить.
 Поздно вечером, когда огни уже зажигались в домах, пришли они в Вифлеем, и не нашлось им места в гостинице по причине множества богомольцев, шедших в Иерусалим на праздник. Всюду, где ни стучались, прося пустить на ночлег, им не находилось места.
 Старый пастух, проходя мимо и увидев, что они стоят у запертых ворот гостиницы, откуда их выгнали с бранью, сжалился над ними и повёл их в поле, где был у него овечий загон в пещере. Там Мирьям родила Сына своего, и спеленала, и положила в хлеву.
 Тёлка, недавно отелившаяся, подошла к яслям, протянула морду к Младенцу, уставилась на Него добрым глазом и грела Его, дыша тёплым дыханием на Него в холодной пещере. Подошёл и ослик, не тот, что вёз Мирьям, а другой, здешний. Тоже посмотрел на Младенца умным глазом, как будто уже знал о Нём то, что ещё люди не знали. А третий между ними двумя был добрейший Иосиф.
 В яслях Младенец заплакал. Уши поднял осёл, как будто прислушался, тёлка замычала, как будто сыну ответила мать.
 Иосиф подошёл к Младенцу, взял Его на руки так бережно, как нищий берёт сокровище, и отнёс Его к Матери, спавшей в дальнем углу пещеры. Мать проснулась, взяла Младенца и начала кормить грудью. Иосиф же, тёлка и осёл повернулись к ним лицом и увидели в тёмной пещере два Солнца.

 Двое сидели у костра, а остальные спали. Ночь была холодная, камни и травы побелели от инея. Но старый дед с маленьким внуком, укрытые овечьим мехом, спали на голой земле между двумя большими овчарками, как в тёплой постели.
 В самую полночь мальчик проснулся и, взглянув на небо, увидел, что звёзды сияют так ярко и близко, как никогда; всё ярче, всё ближе — и вдруг полетели с неба на землю, как снежные хлопья. Мальчик закричал, начал будить старика, и все пастухи проснулись. Огненная буря летела на них.

 И, падши, поклонились двум Солнцам в тёмной пещере — Сыну и Матери.