Есть боль, предназначенная только тебе. Нельзя пытаться поделить её с другим, даже близким. Её надо хранить и хоронить. И не поддаваться искусу, хотя рука сама тянется к телефону, к тому телефону, по которому десять лет не решалась набрать заветный номер, чтобы буднично спросить, как дела, к тому телефону, по которому сообщили сейчас он умер. Смерть делает забытого человека живым, отсутствие будущего воскрешает прошлое.
Женщина думала, что знает о смерти многое. О том, что та ледяная и ласковая всегда рядом. К ней трудно привыкнуть и в страхе и слезах просыпаются по ночам маленькие дети, ещё помнящие пустоту небытия, и заполняют суетой время взрослые, научившиеся не замечать очевидного, и костенеют старики, уставившись пустыми глазами в огонь. Для тех, кто имеет мужество знать и видеть, она часть неповторимого аромата жизни острого, пряного, неустойчивого и волшебного.
Но он умер. И женщине, которой казалось, что она и забыла-то о том, что он жил, казалось теперь, что она спокойна. Она спокойна но огонёк бессоной сигареты, промахнувшись мимо пепельницы, острым жалом впивается в ногу и она плачет от боли и жалости к себе. Как он посмел? Как он посмел умереть, оставив её здесь? Ей ведь ничего от него не было нужно ничего из того, что было нужно жёнам, друзьям, любовницам. Самую малость только чтобы он был. Всего лишь. Но и в этой малости ей теперь отказано. Это несправедливо. Ей было так мало нужно от него, что она, в отличие от близких, не могла чувствовать, что ей недодали. Между нею и им прежде было идеальное поле соответствия надеждам, а теперь между нею и им смерть. Как он мог? Она по-детски обижалась. Да этого и не могло быть. Они просто не встретились в очередной раз, как не встречались последние лет десять. Когда было надо (не им нужно, а так должно), они могли вдруг столкнуться в любом конце огромного города, потом начались разминовения, потом стало не надо (не должно). Искусственные оговоренные или вычисленные встречи оказывались пустыми. Память о прежнем заставила отказаться от них. Но в любой церкви, куда порой почти случайно забредала она, оставалась перед иконой Богоматери свечка храни его, шептала она, не знавшая иных молитв. И стало отпускать, забываться, и просьбами боясь одолеть Пречистую, она должна была теперь молиться о других, нуждавшихся в помощи и защите. По молитвам да слезам и получала... а он умер.
Она долго сидела перед знакомым домом. Окна были черны. Но если его нет здесь, это же не значит, что его нет в другом месте. Небытие требовало доказательств. Когда-то она также ждала его здесь и его долго не было и не было... Если бы у неё было сейчас бесконечно много времени, она, может быть, и дождалась бы его. Но времени больше не было. И она ушла. И стоя на обочине оживлённой дороги, с тоской заглядывала в проезжающие машины, снова и снова убеждаясь, что в этой машине его нет, и в этой, и в этой... Но оставалось ещё бесконечное множество машин, в которых он мог ехать из одного неизвестного ей места в другое неизвестное ей место...
Слишком многого не знала она тогда молодая была. Например, священного и древнего смысла еды, полученной из рук. Он знал. И кормил. Она ни разу не накормила его казалось неважным. Мучительная непоправимость этого сопровождала теперь каждый кусок и тот застревал в горле.
Был момент, когда она возненавидела едва ли не каждого встречного, особенно стариков. Вам хорошо, вы-то живёте! хотелось ей кричать им в лицо, хотя может быть именно поэтому и было им плохо. Но критическое сознание не действовало. Не действовало никакое сознание часто заставала она себя беспричинно и беззвучно плачущей посреди улицы, перед телеэкраном, за давно открытой на одной странице книгой. Или обнаруживала, что бредёт (или бредит) давно и прочно знакомыми и забытыми дорогами не столько в пространстве, сколько во времени. Время успело перекроить слишком многое даже здание, где они встретились в первый раз, превратилось из студенческого клуба в церковь. Время било больно. Она точно знала, что любую беду надо переспать и всё бродила и бродила по дому в ту ночь, когда узнала о его смерти. Да, завтра будет легче. Но завтра наступит день, в котором она уже знает о его смерти, и она длила и длила бесконечное сегодня, в котором она о его смерти так долго ничего не знала.
Вдруг посреди ненависти к миру возникла эйфория ныне отпущаеши раба твоего... Она чувствовала себя почти свободной. Чудовищное подозрение закралось в душу не мужу своему была верна она все эти годы, а ему, с мужем же, напротив, согрешила когда поверила, что влюбилась, да и какой грех если это муж... Незачем было теперь мечтать о встрече (прежней, а не пустой таких могли быть десятки), незачем было теперь запрещать себе тянуться к телефону (трудно первые семь лет, как доказал опыт), незачем прислушиваться к разговорам общих знакомых, незачем... только зачем ей нужна эта свобода? В этом же ряду ненужностей оказывалась и сама её собственная жизнь.
Она заказала поминание но легче не стало: знать, не было прощенья ей за то, что перестала молиться за него когда-то. Пустота не заполнялась ничем. По сравнению с ней даже боль, не дававшая ни есть, ни спать, казалась ничтожной. Не было ни отчаяния, ни страха лишь разростающаяся, всё погребающая под собой пустота. Теперь она оказывалась виновата перед ним и за то, что не уберегла, и за то, что осталась в живых. Теперь она просила прощения у него, ей, чтобы жить дальше, нужно было получить это прощение...
Даже могилы его не было ей в утешение он был кремирован, и прах его, скорее всего, хранился в тоскливом сером здании колумбария туда она не пошла: легче было бы переступить порог преисподней. Она кружила по старому кладбищу, потому что это было последнее, что видел он на пути в огонь, или последнее, что видело его на пути она уже не гналась за точностью формулировок. Она просто должна была здесь быть. Был сороковой день. Боль стала своей таким же внутренним органом, как сердце или печень. Женщина никогда ничего не забывает в её воле лишь отказ или принятие, да и это порой не в её воле: есть вещи, отказ от которых не прощается...
Всё: от обиды до вины, от ненависти до любви сегодня вернулось к ней. Вернулось, чтобы в этом казалось бы бесцельном и бессмысленном кружении развеяться как дым, улетучиться, отпустить. Прощена? В этом прощении не было облегчения. Ибо всё поправимо кроме смерти. Та стояла рядом и рядом с ней предстояло жить.